Борис Левенберг: «Калейдоскоп жизни и музыки»

О нем я должен написать!

Тема очерка возникла совершенно неожиданно. Как-то я получил письмо от шеф-редактора музыкального научно-популярного журнала «Оркестр» Анатолия Леонидовича Дудина. «Борис, вы ведь знаете, что мы тесно сотрудничаем с Восточно-Европейской ассоциацией духовых оркестров (WASBE) и ее президентом Йожефом Чикотой (Й. Чикота — президент Восточно-Европейского отделения Всемирной ассоциации оркестров и ансамблей (WASBE), доктор педагогических наук, профессор государственного университета в городе Сегед (Венгрия), директор высшей оркестровой школы города Мако (Венгрия), лауреат международных конкурсов).

«Так вот, Борис. Йожеф попросил один из Ваших очерков для публикации в музыкальном журнале WASBE. Что, на Ваш взгляд, мы можем ему предложить?» Мне, конечно, приятно было такое услышать. Значит, не зря я занимаюсь музыкальной публицистикой — кому-то это все-таки нужно. Мы довольно долго совещались и пришли к обоюдному решению отправить очерк «По красной площади с оркестром» — о духовом оркестре Армии Обороны Израиля (опубликован в журнале Оркестр в мае 2011 года).

«Ну, а в будущем надо бы послать еще пару очерков — возможно, что-то из Ваших новых, которые только в планах,— продолжил Анатолий Леонидович,— Кстати, почему бы не осветить творчество композиторов Израиля, пишущих для нашего жанра?..» У нас в стране не так уж и много таких авторов, но о них стоит рассказать. О Борисе Пиговате, например, с которым мы уже много лет работаем в консерватории Петах-Тиквы, я рассказывал в очерке «Вслушиваясь в его музыку». И в памяти вдруг всплыло имя композитора Бориса Левенберга... Да, именно о нем я должен написать! — подумалось сразу.

С Борисом Левенбергом мы знакомы давно. Часто получаю от него произведения для кларнета и саксофона — некоторые с успехом исполняются моими учениками. В Ютубе периодически слушаю его музыку. Мне в ней нравится оптимизм, радость — именно таков сам автор и в жизни.

Итак, кто он, наш новый герой?

Строки биографии

Борис Левенберг — член союза композиторов СССР с 1978 года, с 1990 года — член Союза композиторов России. Член Союза композиторов Израиля. Родился в 1950-м в семье военнослужащего в Сибири, в селе Даурия Борзинского района Читинской области. Помните, одноименный фильм о тех местах?

В 1956 году семья переехала на Украину, в город Умань Черкасской области. Начальное музыкальное образование Борис получил в Уманской музыкальной школе по классу скрипки (1957–1964 гг). С 1964-го по 1968-й учился в Уманском музыкальном училище по классу скрипки, затем — на теоретическом отделении. Музыку начал сочинять в 17-летнем возрасте. В 1967 году брал уроки композиции у киевского композитора Ю. Я. Ищенко (ныне он профессор Национальной музыкальной академии Украины).

В 1968 году переехал в Россию, в Ростов-на-Дону, где поступил на композиторский факультет Ростовского музыкально-педагогического института (ныне Ростовская государственная консерватория имени С. В. Рахманинова), где учился в классе профессоров Б. И. Зейдмана и Л. П. Клиничева.

По окончании института в 1973 году несколько месяцев работал по распределению в Орле заведующим музыкальной частью Орловского драматического театра. Затем, после службы в Советской Армии, вернулся в Ростов-на-Дону, где жил и работал до 1990 года.

С 1975 по 1983 год занимал должность ответственного секретаря ростовской организации Союза композиторов РСФСР. Активно занимался композиторской, педагогической, просветительской и лекторской деятельностью в области музыки и кино. Ряд лет был председателем лекторского совета Ростовского Дома кино.

С 1983 по 1989 год работал заведующим музыкальной частью ростовского ТЮЗа. Написал музыку к 11 драматическим спектаклям, среди которых наиболее заметными были «Пролетарская мельница счастья» по пьесе В.Мережко и «Щелкунчик» по сказке Гофмана.

В 1990 году Борис Левенберг переехал на постоянное место жительства в Израиль, где продолжил композиторскую и педагогическую деятельность.

Основные сочинения

• Скрипичный концерт.
• Симфониетта.
• Поэма для симфонического оркестра.
• Две оркестровых сюиты.
• Два струнных квартета.
• Сонатина для фортепиано.
• «Хасидская сцена (Кадиш и Танец)» — в версиях для струнного оркестра, для скрипки и симфонического оркестра, для флейты и струнного оркестра и другие варианты.
• Четыре пьесы для скрипки, кларнета и струнного оркестра: «Восточные картины», «Мелодия», «Танец», «В джазовых ритмах».
• Две сюиты для кларнета и фортепиано: «Много шума из ничего» (из театральной музыки к одноименной пьесе Шекспира«), «Синдерелла».
• Произведения для духового оркестра: «Марш», Увертюра «Виват, музыкант!», «Галоп».
• Две пьесы для альта, саксофона и фортепиано: «В ритмах джаза» и «Этого недостаточно. Кинематограф нашей любви».
• Музыка к 11 театральным постановкам.
• Два вокальных цикла, романсы и песни.
• Пьесы для фортепиано и других инструментов.
• Последнее на сегодняшний день сочинение — «Три взгляда на Элегию Массне» для фортепиано (2014 г.)
• Сочинения и аранжировки Бориса Левенберга исполнялись в Австрии, Германии, Израиле, России, в Украине, США и других странах.

Прелюдия к нашей беседе

— Борис, может, начнем с твоих регалий? — обращаюсь я к товарищу и коллеге, принимаясь за интервью.

— Регалий у меня нет (явно скромничает). В ряде конкурсов участвовал, но никогда не побеждал. В смысле, не занимал призовых мест с 1-го по 3-е. Но я еще с российских времен заметил, что нередко мои произведения, которые я представлял на эти конкурсы, потом неоднократно звучали (по инициативе разных музыкантов), а вот сочинения лауреатов этих конкурсов — далеко не всегда... На израильском конкурсе на лучший марш я попал в число 11 финалистов, сочинения которых исполнялись «живьем» на конкурсе. Мой марш играли и играют многие оркестры в Израиле и не только.

Мне приятно осознавать, что я порой как бы представлял Израиль за рубежом. Мое наиболее исполняемое сочинение «Хасидская сцена (Кадиш и Танец)» звучало в Киеве на концерте известного израильского музыканта-флейтиста Анатолия Когана, посвященном 20-летию восстановления дипломатических отношений между Украиной и Израилем.

А еще, думаю и уверен, что регалии любого композитора — это доброе и заинтересованное отношение музыкантов к его музыке. Когда музыка живет своей, не зависимой от автора жизнью. Когда ее не надо толкать и «проталкивать»...

В поиске музыкальных «следов Левенберга»

— Я периодически «ныряю» в «Google» в поиске «следов Левенберга» и нередко нахожу, где и когда играют мою музыку,— рассказывает Борис Левенберг. Нет у меня никаких связей с итальянским военным Римским духовым оркестром аэронавтики. Однако же, как приятно было найти в «Ютубе» великолепное исполнение этим оркестром моего марша! Жаль, что они поставили его с купюрами.

Никогда не встречался с замечательными болгарскими музыкантами пианисткой Фанни Куцаровой и кларнетистом Венчиславом Трифоновым. В интернете нашел их великолепное исполнение моей сюиты «Синдерелла». Сюита шла в программе с Шуманом и Альбинони. Впоследствии я связался с музыкантами и был очень обрадован письмом Фанни Куцаровой, где она пишет: «Мы с моим партнером Венчиславом были буквально очарованы Вашей Сюитой „Синдерелла“, которая получила в нашей программе больше всех аплодисментов».

— Борис, первым произведением, после которого я «открыл тебя», как раз и был «Кадиш и Танец» в исполнении Анатолия Когана в сопровождении органа. Скажу честно, меня оно потрясло. Даже если бы ты в жизни написал только это произведение, было бы достаточно, чтобы увековечить твое имя в творчестве. Но у тебя, конечно, есть и много других прекрасных произведений, а сколько из них еще ждут своего времени! Пойдем, однако, в нашей беседе дальше...

— В концерте израильской музыки на фестивале в Беверли Хиллз Бразилии, в Сан Пауло, на концерте еврейской и израильской музыки исполнялись мои произведения. Кстати, программы этих концертов составлялись самими музыкантами и устроителями фестивалей. Если бы это делал израильский Союз композиторов (в членах которого я состою), то шансов попасть туда у меня наверняка не было бы. Это я без обид. Я в Союзе не бываю и не тусуюсь. Нет на это времени, да, честно говоря, нет и желания.

Новая жизнь в Израиле: две смешные истории

— Борис, а как тебя принял Израиль?

— Я расскажу тебе на этот счет две смешные истории.

В 1990 году моя семья совершила «внезапную модуляцию» и очутилась в Израиле. Огромная давка «Большой алии» и все ее трудности... Иврит учил весело и легко. Вообще люблю языки. Всю жизнь читаю по-английски. В СССР самостоятельно выучился читать по-польски — были хорошие книги, которые не переводили на русский язык. И журналы со статьями о современной музыке. Польша была посвободнее.

Параллельно с «ульпаном», где учился, во второй половине дня работал грузчиком на строительном складе. За 6 шекелей в час! Затем пошел через пару месяцев на повышение — меня взяли в магазин «Михлель» при Хайфском университете. Понравилось им, как я говорю на иврите. За день до увольнения хозяин строительного склада Йоси спросил меня, правда ли, как он слышал, что я по своей специальности композитор? Тогда я на следующий день принес и подарил ему для его девочек кассету с записями моей театральной музыки к детским спектаклям.

Жена Йоси преподавала в ульпане иврит у моих приятелей, и она им рассказала, как в тот вечер Йоси места себе не находил и все спрашивал — до какой жизни дошел Израиль, если такой человек, как Борис, у меня на складе дрова таскал?!

В университетском магазине «Михлель» я продержался недолго. Когда выяснилось, что говорю я на иврите хорошо, а пишу, увы, плохо и неграмотно, меня уволили. Нашел объявление о том, что требуется ночной сторож-вахтер в научно-исследовательский Институт морей и озер. Прошел несколько весьма серьезных интервью и был принят туда на работу.

«Итак, мои „моря“ и „озера“»

Нас было трое — репатриантов, стороживших по очереди. Один — специалист по крупным электрическим сетям в Сибири, второй — компьютерщик. И я — композитор.

Однажды компьютерщик ночью заснул, не проверил вовремя насос, качающий воду из моря в аквариумы с подопытными рыбами, и насос сгорел. Его уволили. И вот вызывает меня начальник хозчасти института Авнер Бен-Нун, брат героя Израиля, создателя военного флота Йохая Бен-Нуна, и говорит: «Мы этого мамзера (сукин сын) увольняем. И мы очень довольны твоей добросовестной работой. Может быть, на освободившееся место ты порекомендуешь кого-либо из твоих друзей? Может, есть еще один композитор?!». Мной был рекомендован и был принят на работу сосед-врач, еще одного композитора в сторожа я не нашел.

Дирижер, скрипач и замечательный педагог Евгений Аптер, как и я, репатриировался в Израиль в 90 году. В начале нашей абсорбции он организовал оркестр из репатриантов. И однажды, зная мой большой российский опыт, попросил перед одним из первых концертов этого коллектива выступить с музыковедческим вступительным словом на 10 минут. На иврите! А я всего три месяца в Израиле. Впрочем, для начинающего я был весьма продвинут в языке. И я соглашаюсь. И составляю на русском это вступительное слово. Сын друзей переводит мне это на иврит. И я записываю этот иврит русскими буквами! И долго репетирую.

Настал день «икс». Клуб в Хайфе (моадон). Полный зал народу. Я выхожу и успешно читаю свое вступительное слово. И в конце — допускаю фатальную ошибку! По лекторской давней российской привычке спрашиваю: «Есть вопросы?». И тут с ужасом понимаю, что если сейчас начнут на иврите задавать вопросы, я их не пойму. Катастрофа неминуема!.. Но вдруг из зала раздается один единственный вопрос: «Уляй ата яхоль берусит?» (может, ты можешь по-русски?). Оказалось, что в зале сидели сплошь такие же, как и мы, репатрианты, не владеющие ивритом! И я с удовольствием все повторил для них по-русски!

Сочинение в еврейском стиле

Читатель уже, наверное, заметил, что Борис Левенберг великолепно владеет словом. Он хороший рассказчик. Поэтому не станем пока отвлекать его вопросами, послушаем его рассказ дальше.

Во время первой «войны в заливе» Америки с Хуссейном в 1991 году я ездил (с противогазом под мышкой) в Тель-Авив на собеседование с двумя крупными (и очень хорошими!) израильскими композиторами Марком Копытманом и Цви Авни. Это было сделано по инициативе министерства абсорбции: у них значилось, что я композитор. Я показал в министерстве ряд своих сочинений.

В результате, министерство абсорбции, то есть, нашего устройства в Израиле, назначило мне стипендию на несколько лет — 3 тысячи шекелей. Неплохие по тем временам деньги! Да даже и по сегодняшним — не самые скромные. Но я должен был сам найти себе место профессиональной работы, куда в счет моей зарплаты будет перечисляться эта стипендия. Такое место я нашел — Хайфскую консерваторию имени Рубина. Параллельно меня отправили работать в Хайфский юношеский симфонический оркестр, где обязали делать им в счет назначенной стипендии аранжировки, писать оригинальную музыку и преподавать сольфеджио. Этот оркестр первым в Израиле заиграл мою музыку.

Именно дирижер и руководитель этого юношеского оркестра Элиэзер Хахити подтолкнул меня к созданию симфонической Сюиты на темы хасидских песен. Так я стал изучать хасидский мелос. Элиэзер заказал мне сочинение в еврейском стиле для исполнения в Вене на музыкальном фестивале в 1997 году. Так родился «Кадиш и Танец» — самое исполняемое мое сочинение, посвященное памяти отца. На сегодня его играли 24 оркестра в мире и в Израиле!

Я никогда не могу объективно оценить то, что сочиняю. Пишу обычно легко. Эта легкость как бы не дает мне ощущения, что к созданному надо относиться серьезно. Ну — поработал неделю. Семь дней. В день писал по одной части. Получилась Сюита «Синдерелла», которая имела и имеет успех. Так было и с «Кадишем».

Элиэзер был первым, кто оценил эту музыку. Перед поездкой в Вену состоялось первое исполнение «Кадиша» днем. Для друзей и родителей юных музыкантов. Никогда не забуду, как Элиэзер взмахнул дирижерской палочкой. Но не начал. Повернулся к публике и сказал: «Когда-нибудь мы прославимся и будем знамениты только потому, что мы первыми сыграли это сочинение».

Вот такой была моя абсорбция на исторической родине, такими были первые впечатления от Израиля и его людей.

Вхождение в музыку, композицию и педагогику

Итак, далекий уже 1957 год... Конец августа. Я ведь тебе рассказывал, Борис, что детство мое прошло в далеких сибирских городках. Вот там вхождение в музыку и случилось...

Надо сказать, что в музыку вообще я попал случайно. К тому времени, когда меня надо было записывать в музыкальную школу, моей маме Лее Натановне Левенберг было совершенно не до этого. Незадолго до того трагически погиб мой отец в возрасте 34 лет. Для мамы это стало страшнейшей трагедией, и к тому же она была на шестом месяце беременности. Мама осталась вдовой. С двумя детьми на руках. Вскоре родилась моя сестра. На то время маме было все равно, пойду я в музыку или нет. Не до этого было. В музыкальную школу меня привела ее ближайшая подруга, Лиля Гойхман.

Лиля сама была пианисткой и преподавала в той музыкальной школе, куда меня привела. Денег на покупку пианино в нашей семье, естественно, не было, поэтому, по рекомендации тети Лили, меня определили на скрипку. Но не так все было просто с этим маленьким инструментом!

Когда приемная комиссия попросила маленького Борю спеть песенку, чтобы проверить наличие слуха, все решили что перед ними как раз тот редкий экземпляр рода человеческого, у которого даже нет и намека на музыкальные способности. Я их понимаю. Простучать ритм тогда я не смог, просто не понимал, чего они от меня хотят. А спеть?.. Да я и сейчас пою фальшиво. Шучу, конечно...

«Что будем с ним делать? — думали члены комиссии, — с таким „талантливым“ ребенком»? Из уважения к Лиле Гойхман, сказали, что такого неспособного мальчика можно определить только на баян, или пианино, то есть, на тот инструмент, где высота звука зависит от нажатия на ту или другую клавишу. Но на скрипку с такими данными?! И все-таки тетя Лиля настояла. Так я попал в музыкальную школу и стал учиться по классу скрипки.

Как только я начал учить ноты, буквально через три или четыре урока, у меня обнаружили абсолютный слух. Вот как бывает. До сих пор в этой музыкальной школе, если при определении детей на инструмент у ребенка не обнаруживаются сразу музыкальные способности, говорят: «А вы помните Бориса Левенберга? И что же?».

Так я начал свою музыкальную жизнь. Главенствовала в ней скрипка, на которой я занимался десять лет! К сожалению, давно на скрипке не играю, но очень благодарен этому инструменту. Всегда, когда я пишу для скрипки, для струнных, или симфоническую музыку, я как бы мысленно это проигрываю на скрипке, потому что пальцы помнят и сами подсказывают, будет ли это удобно для исполнителя.

Тетя Лиля, благодаря которой я попал в музыку, давно уже живет в США. Дай ей бог здоровья. Ей уже за 90!

И — бегом со сцены

Хорошо помню одно из моих первых выступлений в концерте для родителей. Я играл аранжировку для скрипки и фортепиано пьесы Шумана «Дед Мороз». Аккомпанировала мне Лиля Яковлевна Гойхман, та, что привела меня в музыку. Мне потом сказали, что, видимо, мороз был очень лютый, потому что скрипка в моих руках жутко скрипела и трещала! Но самое интересное было в конце. Когда я доиграл свою скрипичную партию, я — первоклассник — удрал со сцены, не дожидаясь, пока пианистка доиграет свой отыгрыш... Я решил, что раз я уже свое отыграл — мне уже на сцене делать нечего! Меня не предупредили о том, что солист с умным видом должен дослушать пианистку-аккомпаниатора до конца...

Теперь о вхождении в композицию. Совершенно четко помню даже то место, ту улицу в Умани, где это произошло, — когда в возрасте 12–13 лет я шел и вдруг решил для себя, что я буду композитором! Даже и не понимаю, почему. Я к тому времени не написал ни одной ноты, и даже не пытался. Сочинять, вернее, пытаться сочинять, я начал в 17-летнем возрасте. Я сочинил тогда две отдельные пьесы для фортепиано. «Вальс фа-диез минор» и фугу в ля миноре, которую я писал, понятия не имея о контрапункте и полифонии, но держа в руках «хорошо темперированный клавир».

Эта фуга понравилась педагогу моего друга, и тот сыграл ее на экзамене на баяне. Так я впервые услышал, как мое сочинение играет кто-то другой. Друга звали Семен Ницберг, ныне он израильский педагог. Тогда же в Уманском народном театре при Доме культуры ставили пьесу Розова «В дороге», и мне, второкурснику Уманского музыкального училища, предложили написать музыку к этому спектаклю. Это была моя первая встреча с театром, который впоследствии сыграл в моем композиторском творчестве очень важную роль. Я написал музыку к этому спектаклю. Ее для симфонического оркестра музучилища оркестровал тогда педагог этого училища Баранишин (к сожалению, не помню имени-отчества).

Хорошо помню, как после успешной премьеры спектакля мы с моей мамой, которая всегда и во всем в моей жизни меня поддерживала, ходили по ночному городу Умани и срывали на память афиши, где впервые в моей жизни было написано: «композитор Борис Левенберг»... Такая афиша хранится в моем архиве. Многое я выбросил при переезде в Израиль, а эту афишу сохранил.

Волею случая мне очень повезло. Меня познакомили с киевским композитором Юрием Яковлевичем Ищенко, ныне профессором Киевской национальной академии музыки, и я взял у него несколько уроков. Раз в месяц я к нему ездил и написал несколько сочинений, с которыми поступал потом в высшее учебное заведение.

Пожалуй, единственными сочинениями того начального периода, которые уцелели, и которые исполняют до сих пор, — были написанные 17-летним композитором две прелюдии для фортепиано. В прошлом году их великолепнейшим образом сыграл выпускник Хайфской консерватории имени Рубина Йонатан Козал. Замечательно сыграл.

Когда я писал эти прелюдии в Умани, мог ли я себе представить, что через 46 лет их будут играть где-то в далеком Израиле?! И что Йонатан вторую быструю прелюдию сыграет в столь бешеном отличном темпе! И вообще, я уже сейчас сам преподаю композицию, имею немалый опыт, некоторые мои ученики уже закончили вузы и сами стали профессиональными композиторами. Я могу сказать, что для 17-летнего человека то были очень хорошие прелюдии! Если бы мне кто-то сказал тогда это, я, быть может, окрыленный, развивался бы иначе. Но мои педагоги были тогда скупы на похвалы.

Может, это было и правильно. Но эти мои юношеские прелюдии живут. Их играли в Джульярде (Джульярдская школа (англ. Juilliard School) — одно из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства и музыки). Они вошли в постоянный педагогический репертуар, регулярно исполняются в Израиле на экзаменах на аттестат зрелости (багрут) как пьесы израильского композитора.

А тогда, в 1967 году в Умани, я играл эти свои прелюдии на нашем стареньком пианино. А на диване сидела моя бабушка Фейга Бенционовна. Ее только что привезли из больницы после ампутации ноги... Она ничего не понимала в музыке, моя бабушка. Но исправно ходила на все концерты, где я играл на скрипке, сидела спиной к сцене и вглядывалась в лица публики, пытаясь по выражению лиц понять, успешно ли я играю.

О первом настоящем успехе

А теперь о первом настоящем успехе в композиции. Об истории создания моей «Сонатины для фортепиано в четырех частях».

Я тогда учился на втором курсе Ростовского государственного музыкально-педагогического института. Это был 1969 год. И вот, к моему педагогу пришла пианистка Римма Григорьевна Скороходова, ныне профессор Ростовской консерватории, а тогда аспирантка Московского музыкально-педагогического института им. Гнесиных (класс профессора Иохелеса), и сказала, что в качестве произведения советского композитора она хочет сыграть на своем выпускном аспирантском концерте сочинение студента. И мой педагог порекомендовал ей мою «Сонатину».

Римма Скороходова великолепно ее исполнила. Я (и не только я) считаю, что «Сонатина» была первым заметным успехом молодого композитора в те годы. Впоследствии мой товарищ, ныне известный московский театральный композитор Александр Бакши, сказал, что его педагог по композиции ему тогда заметил по поводу моей «Сонатины»: «Учти: такие сочинения студенты не пишут!».

И вот, представьте себе, как я еду в Москву, в гнесинку, слушать, как мое сочинение будут играть в Российской академии музыки им. Гнесиных. И снова я сорвал на память вторую в моей жизни важную афишу, именно ту, которая висела в вестибюле института. И тоже привез эту афишу с собой в Израиль, хотя при переезде было не до сантиментов и лишних вещей. А почему? А потому, что там была совершенно замечательная надпись, в той афише. Она гласила: «Римма Скороходова. Класс профессора А.Иохелеса. Аспирантский концерт. В программе фуга Баха, Большая соната Брамса, соната современного французского композитора Дютийе». И — «Борис Левенберг. Сонатина для фортепиано в 4 частях». А внизу, в скобках, было напечатано: «исполняется в первый раз».

Кто-то из студентов «гнесинки» нацарапал там же ручкой издевательское: «...и в последний». И поставил восклицательный знак. Мне это так понравилось, что всю жизнь храню эту афишу! К счастью, это шутливое «предсказание», впрочем, весьма ожидаемое для многих начинающих композиторов, не сбылось. «Сонатину» мою играют до сих пор. Вот так, оригинально, я начинал свою композиторскую жизнь.

Сказочно мудрая музыка

— Борис, прежде чем мы продолжим погружение в твои воспоминания, я хочу сделать тебе комплимент. Ты интересно и живо пишешь. Читается это легко и почти не требует редактуры.

— Ну, не все же только тебе одному хорошо писать! У меня, кстати, сохранилась масса моих писем, говорят, они написаны живо. Мне всегда говорили, что я интересно пишу. Должен тебе сказать, что написание письма и сочинение музыки для меня всегда были очень похожими. Что-то внутри зреет, и есть непреодолимое желание изложить это на бумаге. А на нотной или не нотной бумаге — это уже вопрос второй.

Очень мне нравится высказывание Жванецкого о том, что писАть, как и «пИсать» надо только тогда, когда невмоготу.

Эпизод о несостоявшемся спектакле

В самом начале 90-х годов я пошел в Хайфе на замечательный литературный вечер Михаила Козакова, тогда израильтянина. Он потрясающе читал стихи Бродского! После выступления я пошел за кулисы, поблагодарил Козакова за замечательное выступление и вручил ему кассету с записями моей театральной музыки. Приложил письмо следующего содержания: «Уважаемый Михаил Михайлович! Я — композитор российской школы. Как и положено, состоял в рядах „союза членов“ — Союза композиторов СССР. Много и небезуспешно работал в области театральной музыки. С удовольствием бы поработал с режиссером Михаилом Козаковым. Прилагаю магнитофонную кассету с записями моей различной театральной музыки. С уважением, Борис Левенберг».

А далее все было в стиле богемы! Жили мы тогда в одной квартире с тестем и тещей. И вот теща меня зовет: «Боря, тебя к телефону какой-то Миша...» И следует такой разговор:

— Боря? Это Миша. Я, не узнавая голоса (по телефону я Козакова никогда не слышал), но считая, что раз меня называют фамильярно Борей, то я просто обязан знать этого человека и чтобы не обидеть, осторожно отвечаю: «Здравствуй, Миша!». Далее из разговора я начинаю понимать, с кем я разговариваю. Козаков говорит, что ему очень понравилась моя музыка. Что он собирается делать постановку «Снежной королевы», и спрашивает, не возражаю ли я, если он использует мою музыку также и к спектаклю «Щелкунчик». Я, конечно, с радостью соглашаюсь.

Увы, продолжению не суждено было последовать. Вскоре Михаил Козаков вернулся в Москву. Мне очень глянулась фраза Козакова, произнесенная им впоследствии по российскому ТВ, когда на вопрос, что ему не понравилось в Израиле, Михаил Михайлович достойно ответил: «Мне Израиль очень понравился. Я себе в Израиле не понравился».

Союз композиторов

Профессионально двигаться в Советском Союзе без членства в Союзе композиторов было практически невозможно. Поэтому все туда стремились, и я не был исключением. Попал я туда довольно рано для молодого композитора, в возрасте 28 лет, в 1978 году. И я там был довольно активным — более того, целый ряд лет (1974–1983) я занимал административную должность ответственного секретаря Ростовской организации Союза композиторов СССР. И вот такой анекдотический эпизод моей жизни произошел именно тогда, когда я был на этом посту.

Сейчас это воспринимается как полный идиотизм, а тогда мы все в этом жили, воспринимали показуху как нормальные правила игры. Не помню, какой это был конкретно год. Начало 80-х. Я был выбран от Ростовской организации делегатом очередного съезда Союза композиторов СССР, и вдруг меня как ответственного секретаря вызывают в отдел культуры ростовского обкома КПСС (членом КПСС я никогда не был) и дают мне задание.

Я должен отправиться в город Волгодонск Ростовской области, там явиться в горком КПСС, где мне порекомендуют какого-то орденоносного передовика производства. Я должен написать для него доклад о том, как с его — рабочего человека — точки зрения, советские композиторы должны писать сегодня музыку. Этот доклад я должен утвердить в Волгодонском горкоме партии, затем привезти на утверждение в отдел культуры обкома КПСС. Я должен был проследить за тем, чтобы передовик производства выучил этот доклад, и успешно прочитал в Москве на съезде Союза композиторов.

Я воспринял тогда это совершенно нормально, поехал в Волгодонск, выделили мне там довольно приятного человека. К сожалению, не помню его имени-отчества, а фамилия его была — Удалкин. Он был монтажник-высотник, кавалер ордена Ленина, довольно молодой парень — лет 35. И я написал-таки ему этот доклад!

Доклад с некоторыми поправками был утвержден во всех партийных инстанциях. Если не ошибаюсь, помню, что Удалкину были выданы какие-то талоны в спецотдел городского ЦУМа, чтобы он за небольшие деньги приоделся для выступления в хороший импортный костюм. Это тоже было приметой того времени, такие спецотделы.

Потом мы с ним приехали в Москву, и он честно отработал свою командировку. Его не выпускали сразу на сцену, ждали все время, когда придут первые лица государства. Пришел, кажется, член политбюро Воротников. Вот тогда и выпустили товарища Удалкина на сцену московского Колонного зала Дома Союзов, и он довольно артистично прочитал наш доклад И ему стоя аплодировали в зале все композиторы! А мои два друга, которые стояли рядом со мной, — замечательный композитор Виталий Ходош и известный музыковед Анатолий Цукер — мне тогда сказали: «Боря, давай мы сейчас громко начнем скандировать: „Автора! Автора!“. А ты выйди и поклонись...» В те времена все это воспринималось совершенно иначе, не так, как сейчас.

Забавно все это теперь вспоминать, немало было показухи... Но я могу вспомнить и по-настоящему добрыми словами многие моменты, связанные с Союзом композиторов. Союз композиторов — это бесплатная государственная квартира, которую я получил. Это установка телефона вне очереди. Сейчас это воспринимается смешно, но тогда... Это ежегодные поездки в Дома творчества. Особенно любимым был в Сортавале. Бывшая Финляндия — леса, озера, тишина там... И, конечно, закупки моих произведений. Как писала когда-то «Литературная газета» на последней странице в разделе юмора: «В 2025 году при раскопках N-ской филармонии было найдено неизвестное сочинение неизвестного композитора начала 80-х годов 20 века, неизвестно зачем приобретенное местной филармонией». Вот именно, иной раз неизвестно и непонятно было, зачем приобретаются посредственные произведения у иных авторов. Но все же приобретались, и автор как-то, на что-то имел возможность жить и творить.

В Израиле я тоже довольно быстро вступил в Союз композиторов Израиля. Но это совершенно другая организация. Это просто клуб по интересам. Телефон я поставил себе без них, и квартиру на ипотеку тоже купил сам!.. Я редкий гость у них, ввиду того, что я очень занят своей педагогической работой, практически там не бываю, но членские взносы плачу регулярно. Однако там имеется очень хорошая возможность издаваться, такой возможности и близко не было у меня в СССР. Я в нотном издательстве при Израильской композиторской лиге издал все, что посчитал нужным! И это очень здорово!

16-летний учитель

— Борис, расскажи нам о начале своей преподавательской деятельности.

— Начал я преподавать довольно-таки рано, в 16 лет, и идея это была не моя, а моей матери. По советскому законодательству, человек, который начал работать и работал преподавателем до вуза и прекратил эту работу на время в связи с учебой, имел право на то, чтобы весь институтский период был засчитан ему как педагогический стаж. А это уже выше зарплата!

Мама это хорошо знала и поэтому упросила директора музыкальной школы взять меня на работу. С моей мамой считались, она много лет проработала секретарем в музыкальном училище. Так я стал преподавать сольфеджио и теорию музыки. Ну и, конечно, начал зарабатывать небольшие деньги — аж 14 рублей в месяц! Этого мне как раз хватало для двух поездок в Киев на консультацию, к моему педагогу по композиции Ю. Я. Ищенко, который со мной занимался совершенно безвозмездно. Дети меня любили, и работа мне понравилась. И, как говорится, и пошло, и поехало!

Ростовская исполнительская школа

— Борис, в одном из моих очерков я рассказывал о своем хорошем друге, соученике по Житомирскому музыкальному училищу Владимире Шише — сегодня он профессор, заведующий кафедрой медных духовых инструментов Московской государственной консерватории имени П. И. Чайковского. Из разговора с тобой я узнал, что ты с ним знаком и ценишь его как исполнителя высокого уровня.

И в Ростовском музыкально-педагогическом институте вы учились с Шишем в одно и то же время — может, с разницей год-два. Володя мне много рассказывал о духовиках Ростова, да и мой родной брат Геннадий, прекрасный музыкант, тоже заканчивал этот институт по классу фагота. Я хорошо знаю и высоко ценю ростовскую исполнительскую школу на духовых инструментах. Может, тогда, в те далекие 70-е, будучи начинающим композитором и слушая хорошую игру «своих» духовиков, ты обратил внимание на эти инструменты, их большие возможности, и это подтолкнуло тебя впоследствии создать столько прекрасных произведений для этих инструментов...

Чтобы тебе легче вспоминалось, приведу фрагмент моего очерка, рассказывающий об этом. Он называется «Владимир Шиш: «Профессия должна быть любима — это главное!»

«Решение поступать в Ростовский музыкально-педагогический институт пришло неожиданно, я бы сказал, спонтанно. Несколько ребят из нашего училища поехали туда, тем самым „накатав дорожку“. По училищу пошли слухи, что в Ростове хорошо: есть работа для духовиков и т.д. Я дружил с флейтистом с нашего курса Лешей Матвиенко. Вот мы и решили вместе поехать в Ростов.

Я очень многим обязан этому прекрасному городу. Атмосфера в институте была творческая. Заниматься было интересно. На кафедре работали талантливые педагоги, все играющие, что очень важно! Ю. В. Шишкин — зав. кафедрой и одновременно солист-флейтист симфонического оркестра. И. Л. Артемьев, мой преподаватель, отличный валторнист, прекрасный ансамблист. Владимир Лавриков — отличный кларнетист, также совмещал преподавательскую работу с игрой в симфоническом оркестре, был концертмейстером группы кларнетов. Композитор Л. И. Изральевич, который написал много произведений различной формы для различных духовых инструментов».

Борис Левенберг: отлично Володя Шиш написал! От себя добавлю: к духовикам я всегда относился с симпатией — и в училище, и в институте, и до сегодняшнего дня. В основном, это простые ребята. Часто из семей со средним достатком и ниже, не в пример «белым воротничкам» — пианистам и струнникам. Шутка, конечно, но обрати внимание: у меня много музыки для духовых инструментов.

Будет время — напишу об этом более подробно. Напишу обязательно о духовиках, с которыми приходилось встречаться в жизни, и как они влияли на мое творчество. Кстати, в Ростове некоторые духовики, участвовавшие в записи моей музыки к спектаклям (все из Ростовского симфонического оркестра), ходили потом на спектакли и водили друзей, чтоб их послушали! Как, например, эпизод ночного побега крестьян из колхоза... Разумеется, это записано с большой реверберацией.

И еще духовики очень важны — в музыке к «Щелкунчику». Я обожаю музыку Чайковского. Она упоительна. Но наш спектакль был не об этом — он был ближе к Гофману, весьма страшноватая фантастика.

Из пяти отрывков (Интродукция, Музыкальная табакерка, Колдовство, Танец Мышиного короля, Эпилог) во всех, кроме второго, важную роль играют духовые: в первом — флейта, в четвертом — труба. В остальных — духовые ансамбли. Эта музыка считалась моей большой удачей. И я до сих пор нигде ее не использовал... Надо бы Сюиту...

«Духовые инструменты в моем творчестве»

Я никогда не умел и не умею играть ни на одном духовом инструменте (в отличие от скрипки и фортепиано). Наверное, поэтому в юности я писал исключительно для этих инструментов.

В студенческие годы духовые инструменты были для меня важны только как часть симфонического оркестра. В моих симфонических партитурах я использовал как их ансамблевые, так и сольные свойства.

По-настоящему я оценил уникальные тембровые и выразительные возможности духовых, когда в середине 80-х годов начал писать театральную музыку. В Ростове было много первоклассных музыкантов-духовиков, и многие из них охотно соглашались играть на записи моей театральной музыки. В театральной музыке композитор должен мгновенно попасть в индивидуальную атмосферу спектакля. Времени на создание образа дается очень мало. Духовые инструменты давали для этого огромные возможности.

В конце 80-х годов был юбилей Уманского музыкального училища, где я когда-то учился, и меня попросили написать что-либо для училищного духового оркестра. Я сделал им «Галоп» из моей театральной музыки. Было непросто — духового оркестра я не знал совершенно. Но, посмотрев различные партитуры, я увидел много общего с симфоническим оркестром в области общей оркестровой драматургии и в принципах оркестровки. Облегчало задачу и то, что саксофонов в этом оркестре не было, и все его инструменты я знал по моему предыдущему симфоническому опыту. «Галоп» получился. Он давно уже живет своей жизнью, и я порой узнаю из Интернета о его исполнениях в мире.

Здесь замечательное обилие оркестров!

По-настоящему я столкнулся с духовыми инструментами уже в Израиле. Здесь замечательное обилие хороших духовых оркестров, как юношеских, так и профессиональных. И мне стали заказывать аранжировки израильских песен. Пришлось вновь учиться писать для этих составов. Абсолютно новой в творческом ракурсе для меня была группа саксофонов.

Со временем я стал писать для духового оркестра все увереннее и увереннее. Сегодня я автор трех оригинальных сочинений для духового оркестра — это «Марш», «Галоп» и увертюра «Виват, музыкант!». Эти сочинения, как и мои многочисленные аранжировки, давно живут своей независимой жизнью. Их играют как в Израиле, так и в других странах. Не скрою — когда дирижер и музыканты духового оркестра «Келим шлювим» из города Кирьят-Хаим мне рассказали, что очень любят мой «Марш» и часто в конце репетиций играют его для собственного удовольствия, мне было очень приятно!

В отличие от скрипачей и пианистов, репертуар которых космически огромен, сочинений для духовых инструментов соло пишут гораздо меньше. И если удается написать что-то стоящее — музыканты-духовики с благодарностью твою музыку играют. Это и привело меня к созданию двух весьма востребованных Сюит для кларнета и фортепиано — «Много шума из ничего» (из театральной музыки по пьесе Шекспира) и «Синдерелла». И двух пьес для альт-саксофона и фортепиано — «В джазовых ритмах» и «Этого недостаточно. Кинематограф нашей любви». Эти пьесы тоже живут своей жизнью.

По просьбе различных музыкантов я сделал вариант своего самого исполняемого сочинения «Кадиш и Танец» для флейты и для кларнета. Наверное, для флейты это сочинение подходит меньше — но в исполнении великолепного музыканта Анатолия Когана это сочинение обрело новую жизнь. И на кларнете это сочинение звучит убедительно, учитывая еврейский характер этой музыки. Кларнет ведь очень еврейский клейзмерский инструмент.

Я счастлив, что моя музыка востребована! У меня нет не исполненных сочинений, которые я хотел бы услышать в живом исполнении. Огромную радость мне доставляет переписка с музыкантами, читатель в этом может убедиться, познакомившись с нашими письмами. Вот, только вчера получил письмо от пианистки Alexandra Stetsovsky, где она пишет о моем самом последнем (по времени создания) сочинении «Три взгляда на Элегию Массне».

Музыка, которая доходит до глубины души.
Мнения о музыке Бориса Левенберга преподавателей и исполнителей

Анатолий Коган — преподаватель, концертирующий исполнитель:

Так случилось, что в программу моего концерта с оркестром «Струны Галилеи» было включено сочинение Бориса Левенберга «Хасидская сцена» (Кадиш и Танец), которое я исполнил с большим удовольствием, и после чего познакомился с автором. Кадиш — это поминальная молитва. Эту пьесу Борис Левенберг посвятил своему отцу. Всякий раз, когда я ее играю, я чувствую, что она посвящена и моему отцу тоже. Очень трогательная музыка и это, пожалуй, высокий образец инструментальной музыки в этом жанре. Все это музыка, которая доходит до глубины души.

Нас связывает с ее автором взаимная симпатия, и я всегда с удовольствием играю эту искреннюю, эмоциональную музыку, как с оркестром, так и с органом и роялем, неизменно получая очень доброжелательную реакцию аудитории. Также я рекомендую эту пьесу своим ученикам, которые ее неоднократно исполняли. Я желаю Борису как можно больше таких творческих удач!

Известный израильский джазовый музыкант Александр Канцберг:

Бориса Евсеевича Левенберга хорошо помню по Ростовскому музыкально-педагогическому институту. Он у нас вел курс гармонии и был одним из уважаемых преподавателей. Свой предмет знал досконально и очень доходчиво его объяснял. А еще умел создавать теплую непринужденную атмосферу во время лекций. Ничего казенного, занудного. Штампов не было, как у некоторых других. Так что студенты к нему ходили с удовольствием. Ходили за знаниями! И их получали!

«Они научили меня любить музыку, жить ею!»

— Борис, расскажи, пожалуйста, о своих педагогах.

С большой благодарностью вспоминаю всех своих педагогов. После того, как приобретаешь собственный опыт преподавательской работы (мой педагогический стаж — 48 лет) — особо бережно хранишь память об учителях.

Петр Захарович Шкуро. Первый мой преподаватель, который ввел меня в мир музыки.

Я проучился у него по классу скрипки в Уманской музыкальной школе семь лет — с 1957-го по 1964-й годы. Думаю, он не был профессиональным скрипачом-педагогом, как я сейчас это понимаю. Я не знаю, где и у кого он учился. Не хватило ума спросить в детстве и юности. А сейчас спрашивать не у кого.

Человек удивительно интересный. Самоучка-самородок во многих направлениях. Сам прекрасно реставрировал и ремонтировал скрипки. На одной из них я играл в старших классах и в музыкальном училище. Он замечательно рисовал! В музыкальной школе висели огромные портреты композиторов его работы. Вполне допускаю — что и скрипка была таким же самостоятельным увлечением Петра Захаровича.

В провинциальном маленьком украинском городе Умани при нехватке педагогов вполне возможным было, чтобы преподавал скрипку человек без официального профессионального образования. Аппарат (руки) он не сумел мне правильно поставить. Когда после землетрясения в Ташкенте к нам занесло оттуда в музыкальное училище замечательного преподавателя скрипки, бывшего концертмейстера ташкентского оперного театра Михаила Ильича Хайкова, и я на втором курсе попал к нему в класс, то на вопрос моей мамы о моих возможностях Михаил Ильич ответил: «С его способностями легче было бы научить его заново, чем переучивать. С его руками он даже при очень большой работе достигнет весьма низкого потолка».

Помню, из Одесской консерватории к нам в Умань приезжал давать мастер классы профессор Веньямин Зиновьевич Мордкович. Когда я, будучи студентом второго курса, поднялся на сцену, он предложил мне сыграть на скрипке гамму двойными нотами — в терцию. Сыграл я отвратительно... Веньямин Зиновьевич повернулся к публике и сказал с обычным его сильнейшим еврейским идишистким акцентом: «Я не понимаю — почему, все идут в музыкальное училище? Есть же профессионально-технические...» Я к тому времени уже забросил скрипку и начинал сочинять. И бросив занятия на скрипке, перешел на теоретическое отделение.

...Моя мама не очень одобряла, что я оставил скрипку. Но я к тому времени уже пытался сочинять и жадно ловил любую возможность послушать классиков 20 века. Однажды, когда я в десятый раз подряд слушал пластинку со Скрипичным концертом Стравинского в исполнении Ойстраха, в комнату зашла мама и сказала: «Как замечательно Ойстрах играет!». Я ей ответил: «Как замечательно Стравинский пишет!»... ...Петр Захарович Шкуро не научил меня хорошо играть на скрипке. Но дал мне несравненно больше. Он научил меня любить музыку и жить ею. И еще. Когда моя мама колебалась, идти ли мне в музыкальное училище или заканчивать 10 классов и поступать в технический вуз (я в школе был отличником по всем предметам, кроме физкультуры, украинского языка и музыки... — дико фальшиво пел при абсолютном слухе) — то хорошо помню, как к нам домой пришел Петр Захарович Шкуро и убеждал мою маму, чтобы я продолжил музыкальное образование. Его слово сыграло не последнюю роль в нашем с мамой решении.

Елена Николаевна Яровицкая. Педагог по общему фортепиано в музыкальной школе. Из дворян. Удивительная, гигантская личность. Один из важнейших Учителей в моей жизни.

Единственный сын, художник, погиб на фронте. В ее крохотной квартире были только множество книг, портрет деда из дворян в эполетах, кровать и стол со стульями. Ее дом был для всех ее бывших учеников Храмом. Там всегда бывали люди. Мы называли это кафетерием. Всегда угощала хорошим кофе.

К ней шли с любой проблемой. Помню, как одна из ее бывших учениц мучилась вопросом, разводиться ей с мужем или не разводиться... Елена Николаевна дала ей бумажную салфетку, и попросила разорвать. Та долго и медленно рвала. И отдала Е.Н. две рваные неровные половинки. Тогда Е.Н. взяла целую салфетку и быстрым движением разорвала ее пополам, сказав: «А если быстро рвать, смотри, как ровно получается!»

Помню, как лет 35 тому назад я очень печалился, что не пишу симфоний, сонат и опер. И написал Елене Николаевне о том, как замечательно исполнили и приняли мою новую сюиту «Музыкальный калейдоскоп», — при этом посетовав: «Эх, эта бы сюита, да была бы написана между двумя симфониями — цены б ей не было!». В ответ получил от Елены Николаевны короткий ответ: «Андерсен писал только сказки. А прослыл мудрецом...»

У меня дома есть бесценная для меня чайная ложка. Она из «кафетерия» Елены Николаевны. По моей просьбе мне ее дала самая преданная ее ученица, на руках у которой Е.Н. покинула этот мир в свои 99...

Преподаватель сольфеджио в музыкальном училище — Орест Михайлович Олейник. Великолепный музыкант, показавший, как весело и неординарно можно преподавать этот предмет. Некоторыми его приемами преподавания я пользуюсь до сих пор.

Юрий Яковлевич Ищенко, ныне профессор Национальной музыкальной академии Украины. Это особый человек в моей музыкальной судьбе. Я уже упоминал его в главе о моем вхождении в профессию. Удивительный человек, помогающий мне и по сию пору.

Он сегодня одним из первых знакомится с каждым моим новым опусом, и к его мнению я очень чутко и благодарно прислушиваюсь. Для меня Юрий Яковлевич — непререкаемый авторитет в области как техники, так и — что важнее — этики композиторской работы. Он для меня — пример человека-труженика, написавшего много замечательной музыки. И он всегда ставит творческую планку в своих задачах максимально, недосягаемо высоко. И никогда он не шел и не идет в творчестве на компромисс.

Борис Исаакович Зейдман, педагог по композиции. Хоть я занимался у него очень мало — один год на первом курсе и еще один месяц интенсивных занятий на 5 курсе перед дипломом, когда я приехал к нему в Ташкент, но этого человека я тоже считаю своим учителем и наставником, и очень благодарен ему.

Борис Исаакович научил меня обдумывать и вынашивать сочинение: «Ты будешь сочинять в трамвае и любом другом месте, и тебе это понравится». И оказался прав. Я и сейчас могу показать всем желающим — где именно на автобусной остановке в Хайфе, на чек-посту, мне пришла в голову мелодия соло скрипки, открывающая мой «Кадиш и Танец».

И еще — я занимаюсь со своими учениками по композиции точно так же, как занимался со своими учениками Борис Исаакович. И в этом я многому научился у него. Любой его простой индивидуальный урок по композиции в Ростове превращался в мастер-класс. На такие мастер-классы сбегались педагоги и студенты. Борис Исаакович вживался в студенческую музыку, как в свою собственную.

Мастерски владея фортепиано (любую партитуру сложнейшую читал с листа точно и мгновенно!) — он блестяще играл любые студенческие каракули, которые ему приносили ученики. Скажем, приносил я ему новый романс. «Это хорошо, но здесь лучше бы иначе», — говорил Б.И. И играл — импровизировал несколько разных, не похожих друг на друга вариантов развития моего материала.

Он настолько открывал нам горизонты, что ученик, придя домой, находил свой вариант развития. Чувство искрометного юмора всегда украшало общение с ним. Не любил псевдо современную музыку. Однажды на вопрос студента, работавшего над симфонической поэмой: «Борис Исаакович, а можно я в этом месте в партитуре укажу, что здесь оркестранты должны ритмично топать ногами?», — Борис Исаакович ответил: «Конечно, Толя, что за вопрос! Только обязательно в этом же месте укажи, что публика должна ритмично уходить из зала».

Один из моих знакомых музыкантов мне рассказал, что как-то в Ташкенте было прослушивание новых сочинений в Союзе композиторов, и один из композиторов представил на суд коллег сонату для виолончели соло. В ней в определенном месте виолончелисту была написана вокальная партия — он должен был одновременно играть на виолончели и петь вокализ. На следующий день, встретив Бориса Исааковича в коридоре консерватории и зная его нелюбовь к таким «новшествам», музыкант спросил, какого мнения он о новой сонате. Борис Исаакович мгновенно ответил: «Очень понравилось. Настолько, что я под впечатлением тоже вчера начал сочинять сонату для виолончели соло. Называется Пердендози (perdendosi — на итальянском ничего неприличного! Переводится как „замирая“, кажется). Половину сочинения я уже написал. Осталось только дописать виолончельную партию!»

Неоценимо много дал мне педагог по гармонии Николай Фомич Тифтикиди. Крупный ученый-теоретик и замечательный педагог. Знаний по гармонии — важнейшему предмету для композитора — полученных в классе Николая Фомича, мне хватило на всю жизнь. И для творчества, и для преподавания.

Профессор Лия Яковлевна Хинчин. Блистательный музыкант с очень непростой судьбой. После космополитического погрома в Киеве покинула Украину и преподавала в ряде российских консерваторий. В своих курсах истории музыки и семинарах по современной музыке никогда не давала готовых знаний и рецептов. Но, как писал в своих воспоминаниях один из лучших ее учеников музыковед Анатолий Цукер: «Лия Яковлевна заставляла бешено работать мозги».

Главное, что я получил от этой удивительной женщины, — как и от Елены Николаевны Яровицкой,— не лежит в плоскости знаний. Самим присутствием в моей жизни, влиянием своей неординарной и удивительно талантливой личности Лия Яковлевна оказывала и продолжает оказывать на мое творчество огромное влияние!

Валерий Майский. Выдающийся органист и ученый-теоретик. Брат знаменитого виолончелиста Михаила Майского. От него я получил бесценные знания в области полифонии, контрапункта и фуги.

Рассказать о моих учителях по жизни? У которых формально я не учился? Они же друзья по ростовской жизни!

Это Виталий Семенович Ходош — замечательный талантливый российский композитор. Очень помог мне советами в области оркестровки. В тот далекий период, когда я очень «плавал» в этой области. И до сих пор, отправляя на его суд свой очередной опус, очень прислушиваюсь к его мнению. Как и к мнению двух моих друзей-музыковедов — профессоров Ростовской консерватории Анатолия Моисеевича Цукера и Александра Яковлевича Селицкого. Все трое оказали на меня влияние не только своими советами, но и своим творчеством. А Александр Селицкий — он еще и из узкого круга самых близких моих друзей!

С благодарностью учителям

«Письмо дорогому учителю Юрию Яковлевичу Ищенко от благодарного ученика» — так начинает одно из своих писем любимому преподавателю Борис Левенберг.

(Небольшая справка о жизни и творчестве этого человека, которого Борис Левенберг выделяет особо. Ищенко Юрий Яковлевич. Заслуженный деятель искусств Украины, профессор кафедры композиции и оркестровки Национальной музыкальной академии Украины имени П.И.Чайковского, кандидат искусствоведения, лауреат Премии Лятошинского, лауреат Премии имени Лысенко, лауреат Всеукраинского конкурса композиторов «Духовные псалмы». Автор многочисленных произведений: сюит, сонат, симфоний, вокальных циклов, опер).

10 октября 2006 г.
Дорогой Юрий Яковлевич!

С тех пор, как мы с Вами впервые встретились в далеком 1967 году, прошло уже так много лет! Собственно, вся моя сознательная жизнь... За это время мы лишь однажды с Вами случайно встретились на каком-то из последних съездов Союза композиторов СССР...

Все эти годы я всегда с благодарностью помнил, что Вы явились моим первым педагогом по композиции и научили меня первоосновам профессии — как техническим, так и этическим. И всю мою жизнь я Вам за это очень благодарен.

За эти прошедшие годы знаменитым я не стал, какой-то значительной карьеры не сделал, но композитором, надеюсь, все же состоялся. И профессионально работал и работаю небезуспешно. До 1990 года работал в России, в городе Ростове-на-Дону, а в 1990 году совершил «внезапную модуляцию» и работаю теперь в Израиле, в городе Хайфе.

В моих прогулках по Интернету я однажды набрел на сайт Союза композиторов Украины и смог увидеть Вашу фотографию! И позже набрел на ноты ваших «Шести прелюдий и фуг для органа». Посмотрел я их с большим волнением и интересом, так как это не просто прелюдии и фуги — а ваше детище! Я обнаружил очень хорошую, глубокую музыку. Блестящую технику полифонического письма. Замечательное ладовое и мелодическое богатство. Соединение многих новаций (при тональной основе) с крепкой опорой на многовековые жанровые знаки и традиции органной музыки. И много других замечательных качеств.

И у меня возникло огромное желание написать Вам и еще раз поблагодарить Вас за ту неоценимую и бескорыстную помощь и поддержку, которую Вы оказали мне в моих первых робких профессиональных попытках писать музыку. И извиниться за то, что не сделал этого гораздо раньше...

И еще, наверное, написанию этого письма способствовало и то, что я сам стал в последние 15 лет, уже живя в Израиле, преподавать композицию. И обнаружил, как это важно — успехи твоих учеников! И понял, что это, наверное, то единственное, чем я могу Вас отблагодарить за Вашу душевную щедрость — попытаться передать все то, что Вы мне дали, дальше — моим ученикам. Я хорошо помню, как Вы мне когда-то сказали, что помогаете мне «чтобы продолжалась профессия»...

Помню, как лет десять назад ко мне пришел на консультацию девятилетний мальчик, Хаим Тукачинсий. Кто-то из знакомых попросил меня послушать Хаима — мальчик пытался сочинять музыку (все было так же, как со мной: Вас за меня когда-то попросил покойный Юрий Григорьев, светлая ему память). И предупредили меня, что за частные уроки эта семья платить не может — в семье восемь детей, и живут они очень скромно.

Я прослушал Хаима, обнаружил несомненные способности, и сказал его маме, что буду с ним заниматься. Но мама не соглашалась, чтобы я занимался бесплатно. Ее аргументы были — мол, я начну заниматься, мальчик ко мне привяжется, а я, не связанный обязательствами, прекращу занятия. Пришлось этой маме рассказать, как я в свое время в далеком 1967 году был в аналогичной ситуации. Как бескорыстно помог мне киевский композитор Ю. Я. Ищенко. И что единственный способ мне хотя бы частично вернуть этот неоплатный долг — помочь Хаиму и таким талантливым ребятам, как он.

Маму я убедил. И сегодня Хаим успешно учится на втором курсе в Иерусалимской академии музыки (так здесь называется высшее музыкальное учебное заведение). Недавно мне звонил профессор Марк Копытман (прекрасный композитор, ученик Шебалина, и замечательный преподаватель композиции, многолетний декан композиторского факультета Иерусалимской академии музыки, сделавший блестящую карьеру в Израиле и в мире) и благодарил меня за Хаима. Очень высоко оценил мою с ним работу.

Кроме Хаима, в академии на композиторском факультете учатся еще два моих ученика — Надав Хаюш и Евгений Каминский. И еще один мой ученик, пожалуй, самый яркий, надеюсь, тоже будет учиться в академии. В настоящее время он стал очень религиозным человеком и изучает Тору (Библию). Но обещал вернуться к музыке. Зовут его Дуди Монцарш. В 2000 году он послал свое сочинение на композиторский конкурс в Японию. Был такой конкурс, посвященный 250-летию со дня смерти Баха — конкурс на лучшее фортепианное сочинение.

Дуди в конкурсе не победил, но... Из трехсот сочинений, присланных в Японию на этот конкурс, только шесть было отобрано для живого исполнения во втором туре. Сочинение Дуди прошло на этот второй тур и было исполнено. А автору всего 18 лет... Дуди получил проспект из Японии с программкой концерта второго тура, своей фотографией и приглашение приехать. Но приглашением не воспользовался, хотя Союз композиторов Израиля и предлагал через министерство иностранных дел субсидировать эту поездку. Дуди отказался — мол, неудобно ехать в Японию из-за столь маленького 4-минутного сочинения. Очень скромный парень.

Пишу Вам об этом не только для того, чтобы похвастаться, но и для того, чтобы Вы знали, что каждому из этих и других моих учеников в определенный момент я рассказал, чем они обязаны лично Вам!

«Спасибо за прекрасную, гениальную музыку!»

Борис Левенберг написал вдохновенное письмо, полное благодарности своему учителю. Но и ему пишут точно такие письма его ученики и просто люди, очарованные его музыкой! Пишут с разных концов света. Пишут: «Большое спасибо Вам за прекрасную, гениальную музыку!» Сам Борис говорит: «Вот такие письма от музыкантов со всего мира для меня важнее побед на любых конкурсах! Это свидетельство того, что моя музыка нужна многим музыкантам и публике, что моя музыка давно уже живет своей, не зависимой от автора жизнью». Борис Левенберг прислал мне несколько таких писем. У него подобных много. Давайте познакомимся с ними вместе, и вы поймете, что они в самом деле могут значить для музыканта, композитора, педагога!

Письмо из Латвии.

Добрый день, господин Левенберг! Пишет Вам Валерий Шестиловский из Лиепаи, Латвия. Город у Балтийского моря, бывшая военная база Советского Союза. Работаю в музыкальной школе по классу кларнета и саксофона, руководитель юношеского духового оркестра. Я на сайте «Партита.ру» обнаружил ваши произведения для кларнета, саксофона и духового оркестра. Очень интересные и эффектные, нравятся и детям, и слушателям. Моя ученица на кларнете удачно выступила на госконкурсе, исполняя часть вашей сюиты «Золушка». Саксофонист на региональном конкурсе был одним из лучших, исполняя пьесу «В ритме джаза». Духовой оркестр успешно выступил на фестивале ритмической музыки, исполняя Ваш «Галоп». Большое спасибо Вам за прекрасную, гениальную музыку. Молодые исполнители с удовольствием играют ее! А я с большой радостью работаю над партитурами. Хотели бы играть и другие Ваши произведения. Напишите нам, пожалуйста, адрес Вашего сайта или предложите другие возможности приобретения Ваших нот. Творческих успехов!

А вот письмо из Америки, от кларнетистки Саманты Гриссом.

Уважаемый г-н Левенберг! Меня зовут Саманта Гриссом, и я играю первый кларнет в оркестре университета Теннесси. Недавно исполнила вашу сюиту «Золушка», и эта пьеса произвела большое впечатление на меня и моих друзей и преподавателей. Я была сильно взволнована, найдя в Интернете информацию, что композитор этого замечательного произведения жив. Напишите, известно ли вам, кто еще в Америке исполняет Вашу музыку и где? Мой учитель профессор Wonkak Kim также передает Вам привет и наилучшие пожелания!

От студентки Российской Академии музыки им. Гнесиных Светланы Поляковой.

Здравствуйте, Борис! Вы не представляете, какое колоссальное удовольствие я получила от прослушивания Ваших произведений (все дошло в целости и сохранности)! Я очень люблю еврейскую музыку, в ней особая энергетика, а Ваш «Каддиш и Танец» меня потряс! До сих пор в ушах звучит эта музыка... очень трогает и задевает за живое. Сделайте, пожалуйста, переложение для кларнета и фортепиано! Я очень буду Вам благодарна.

«Портняжка» просто конфетка! А ее можно переложить? Хотела поинтересоваться, а у Вас случайно нет камерных сонат или трио с участием кларнета? Мне так хотелось бы на следующий год на государственном экзамене по камерному сыграть! Ваши ноты я нашла на сайте www.partita.ru. Если Вас не затруднит, пришлите мне еще Ваши различные произведения.

Добрый день, Борис!
Повторюсь, что очень люблю Вашу музыку. «Три взгляда на Элегию Массне» слушатели принимают очень тепло. Буду рада получить Ваши новые произведения для фортепиано! Успехов Вам! Саша.

Встречая утро года...

Наступил новый 2015 год. И я тоже, как и его корреспонденты, пишущие ему письма, хочу обратиться к Борису Левенбергу с выражением восхищения результатами его творчества, с пожеланиями здоровья и творческих успехов в новом году! Хочу спросить: каким был для него год ушедший?

— Год был разный... В мае ушла моя мама Лея в возрасте 91 года, В июле я умудрился сломать ногу и долго лечился и восстанавливался. Написал два новых сочинения, одно из которых — «Три взгляда на Элегию Массне» уже исполняется и живет своей жизнью. После перерыва почти в четверть века я побывал в Ростове-на-Дону, где до Израиля треть жизни учился, работал и жил. Встретился там с друзьями. Заканчиваю третий крупный заказ на оркестровые аранжировки. И — самое главное в моей сегодняшней жизни — общение с внуком Габриэлем!

Я благодарен всем своим друзьям за то, что в жизни они дарили мне самое ценное — свое время. Пусть в наступившем году дорогие мои друзья будут здоровы, благополучны и счастливы!

— И последний вопрос — что тебе самому особенно дорого в твоем творчестве?

— Пожалуй, те несколько мгновений тишины, которые всегда возникают, когда истаивает на пианиссимо последний аккорд «Кадиша», а аплодисменты еще не начались... Когда слушатель не хочет расставаться с сочинением и длит это тишиной. Ведь талант композитора обязательно предполагает талант слушателя... Как в этом замечательном исполнении флейтиста Анатолия Когана и Башкирского национального симфонического оркестра под управлением Романа Леонтьева.

Пожелаем же Борису Левенбергу новых талантливых слушателей и новых талантливых сочинений.

• Книги, очерки, статьи